Ниже-приведённый текст является “ещё одним отчётом об игре в Apocalypse World” от Jenny.Ien. Ол райтс резёрвед и всё такое…
Меня зовут Жалость и мне нравится думать, что я – чудовище.
Хотя, по большому счету, мы все здесь чудовища. Дело только в степени – чуть больше или чуть меньше.
В какой-то момент я покидаю людей, с которыми путешествовала, и с неопрятной толпой двигаюсь из зимы в сторону более теплых земель, туда, где за горами больше жизни, если ее можно назвать таковой. А еще я разговариваю с Ветром. Впрочем, все здесь разговаривают с ним.
В городе, чьего названия я не помню (да и было ли у него название?), я узнаю о двух противоборствующих группировках и в поисках защиты, выхожу на группу байкеров. Их возглавляет некто по имени Пес, с определенной степенью недоверия согласившийся взять меня в группу потому лишь, что я “шаман”. К несчастью (для них), я слишком пугающая женщина, чтобы от этой части меня был какой-то толк. Напарник Пса, Макс, берет меня в свою машину (“Лада Калина, это название пришло из древних времен”).
Они ждут от меня шаманизма, и я честно разговариваю для них с Вихрем.
Пока Вихрь не начинает разговаривать со мной.
На пути в неизвестно куда мы находим разрушенный лагерь. Лагерь, на который было совершено организованное и страшное нападение, всех оказавших сопротивление вырезали и съели, вожаку ритуально перерезали горло и увезли с собой труп, а остальных согнали в рабство.
Вскоре я знаю, кто это сделал. Они чудовища (впрочем, мы все здесь чудовища), а еще людоеды и, кажется, фанатики. Они изукрашены шрамами и частями человеческих тел, расписаны кровью и странными символами. Их ведет Мессия, мужчина в кожаной одежде, с наполовину обритой головой.
Они идут на северо запад, туда, где спит дитя огненного бога, чье пробуждение сулит боль и смерть этого мира.
Мы идем за ними.
А приходим в город (о, если бы это можно было назвать городом!) под названием Дыра (сколько же в этих местах подобных городов!), чтобы нарваться на личный конфликт местных.
В конфликте участвуют
Пэмми, местный королек, имеющий:
- собственную исключительно тупоголовую армию;
- “особнячок”, переоформленный под оборонительное сооружение;
- личные счеты неясного толка с местным механиком.
Каллен, механик, имеющий:
- собственную мастерскую (весьма бесполезную);
- друга, в котором заинтересован Пэмми;
- отсутствие мозгов, если уж он в одиночку нарывается на вооруженную группировку.
В вооруженный конфликт мы (то есть не “мы”, конечно, я-то просто сижу) быстренько вмешиваемся, даем Каллену с товарищем сбежать под грохот перестрелки, ничего не обещаем Пэмми и валим.
Чтобы узнать много интересного. Например, что дружок Каллена – лейтенант Прибой. Лейтенант, представляете? В наше-то чумное время. И что этот самый лейтенант Прибой выглядит вовсе не так, как выглядим мы все. Он из какого-то другого, чужого времени, с его военным костюмчиком, идеально чистым, с его идеальным оружием, с его идеально выбритой мордой. Чужой мальчик из чужого мира. Оказывается – не совсем чужого.
Давным-давно, во времена, которых мы не застали, наш мир был другим. И люди, такие же хорошенькие мальчики, как лейтенант Прибой, сделали подземные базы, уходящие на много-много этажей вниз, где уснули сами и усыпили мертвецким сном тысячи человек. И эти люди лежат там и ждут, когда их разбудят. Долгие-долгие годы.
Прибой показывает нам такую базу. Чтобы эти базы оставались спящими и замороженными, и чужие люди не шатались по ним, будя людей, базы запертыми специальными системами слежения. База Прибоя – не заперта, потому что чтобы запереть ее нужна катушка, которая находится – правильно, у Пэмми.
А потом со мной снова начинает говорить Вихрь
Он показывает мне мир после пробуждения спящего бога. Мир, который я увижу на доли секунды. Мир, в котором на меня рухнет волна огня, сжигая все на своем пути. Мир, в котором в котором сгорят в огне люди, которых я знаю не только по-имени. Мир, в котором с моих костей сойдет мясо, мои внутренности вывернутся наизнанку, а потом я умру, потому что в огне такой силы невозможно выжить.
Я прихожу в себя и начинаю кричать.
– Это твой шаман, ты ее и успокаивай, – философски замечает Макс Псу.
Моим историям, впрочем, верят. Верят, потому что очень быстро понимают, что спящий бог – это вовсе не живое существо. Что это что-то гораздо более страшное, чем живое существо. Что это – что-то похожее на то, что превратило этот цветущий мир в ту землю, по которой мы ходим.
Поэтому мы возвращаемся к Пэмми, чтобы забрать катушку, и находим в его доме-крепости только трех женщин, более симпатичных, чем я, и это уже достаточный повод для ребят, чтобы забрать их с собой.
А потом идем по следу монстров-фанатиков, которые идут за своим Мессией. И мои видения становятся все более подробными и пугающими. А я уж, было, забыла, что умела бояться, как забыла, что умею кричать, плакать и падать в обморок.
В один из перегонов, ночью, я пытаюсь соблазнить Каллена. У него есть чудесная особенность – умение разговаривать с трупами. Каллен умудряется соблазнить меня. Я читаю его как раскрытую книгу, и узнаю, что когда-то из-за него погиб друг, и это оставило отпечаток на всю его жизнь. Он в свою очередь читает меня как вещь, как один из этих его трупов, и узнает, что большую часть своих шрамов и переломов я нанесла себе сама. А еще, что мое самое сильное воспоминание – это переломанные до костяных щепок нижние ребра. Вряд ли ему действительно нужна была эта информация обо мне.
Через какое-то время Вихрь показывает мне, что рабы копают землю руками там, где спит огненный бог. Я чувствую их боль, как свою.
Потом мы встречаем раба
Точнее – раб встречает нас. Он не похож на человека, скорее – на пародию на человека. Изуродованный, оскопленный, с отсутствующим бессмысленным взглядом, он не реагирует на вопросы хватающего его за локти Каллена. Впрочем, он вообще ни на что не реагирует. Пес убивает его походя, чтобы не мучился, и это отличный повод для Каллена прочитать его (покойника) “как вещь”.
Через какое-то время мы находим лагерь фанатиков. Мы с Максом (точнее, Макс со мной) едем на разведку вперед отряда, в то время как Каллен фарширует свою машину “Энергией Вихря”, чтобы незамедлительно спустить ее на лагерь фанатиков в качестве самодвижущейся локальной катастрофы-на-колёсах и, остаток ночи, дрожать от ужаса за ближайшим холмом.
А на нашу с Максом машину нападают. Несколько фанатиков вытаскивают его из машины, и прямо на месте, на земле, пытаются снять с него скальп. Возможно, мне стоило подумать. Возможно. Но я не задумываюсь, а просто выхожу из машины и убиваю их всех. Иногда это удивительно приятно – убивать.
А еще после этого Макс начинает заметно лучше ко мне относиться.
А утром мы приходим посмотреть на лагерь фанатиков. От лагеря мало что осталось: изуродованные безучастные пленники апатично сидят прямо на земле, не реагируя на внешние раздражители, а чуть дальше видно разверстый зев шахты, обнесенный колючей проволокой, из которого фанатики один за другим вытаскивают продолговатые серебристые цилиндры. И (судя по лицу) это – самое пугающее зрелище в жизни лейтенанта Прибоя.
Даже после ночного буйства Вихря лагерь фанатиков остаётся хорошо укреплённым, поэтому мы едем к ближайшему поселению за помощью…
И натыкаемся на образчик хорошо организованной вооруженной самобороны населения
“- С этими спасительными мыслями забываешь о личной выгоде.” – изрекает Каллен.
За бартер, дипломатичное дружелюбие и ряд услуг местному населению мы получаем людей, довоенную снайперскую винтовку и трехглазую козу-гермафродита.
Коза привносит некоторый разлад в (и без того не слишком-то дружный) лагерь, заставив брутальных байкеров фрустрироваться почём-зря и спихивать ее друг другу со словами -“Нафига она мне сдалась?!?”.
Потом начинаем военную акцию по прорыву во вражеский лагерь.
Которая, впрочем, проходит легко, особенно при учете того факта, что лейтенант Прибой неплохо стреляет из винтовки.
Только он один понимает, что продолговатые цилиндры ядерных зарядов баллистических ракет выложены так затем чтобы рвануть разом, согласно импульсу расположенного где-то рядом детонатора.
Вот только Мессии (и, ожидаемо – детонатора) нигде не наблюдается… Через какое-то время мы понимаем, что он укрылся в чем-то вроде самодельный блиндажа последней оборонительной линии укреплений, и что именно оттуда он готов послать радиосигнал, подрывающий здесь всё к чертям.
Прибой (чуть не прострелив несчастному ногу) не дает Каллену бросить в блиндаж гранату, и я прошу у Мессии разрешения спуститься.
В последнее убежище опального Мессии я спускаюсь одна…
…без оружия, не считая “перчатки насилия”, которая со стороны – и оружием-то не смотрится.
Я спускаюсь одна и предлагаю ему единственное, что может предложить одно чудовище другому чудовищу – себя.
Куртка падает к ногам, я сдираю с себя свою больничную рубашку и подхожу ближе, и Мессия (чьего имени я так и не потрудилась узнать), не пытается оттолкнуть меня или убрать палец с детонатора, посылая сигнал бомбам.
Я читаю его, как раскрытую книгу, и в этом почему-то нет почти ничего от секса, страсти или боли, зато есть очень много от любви, хотя мы оба слишком чудовища, чтобы знать хоть что-то о любви, потому что мы слишком много знаем о страсти и боли.
А он рассказывает мне о мире, который я не застала. Он похож на лейтенанта Прибоя – потому что он из таких же, он тоже проспал конец света, к созданию которого перед этим приложил руку.
Он рассказывает мне о мире и о себе, о боли, которой нет конца и края, и о любви. Пятнадцать минут боли и любви. И катарсис для всего мира, который я держу в руках, потому что не могу позволить ему отпустить кнопку. Не сейчас.
Когда он замолкает, я целую его в губы и смыкаю стальные когти перчатки на его горле.
А потом выхожу к своим
Обнаженная, в слезах, и с оружием, готовым пустить на этот мир волну огня.
Несколько секунд, до того, как Каллен перехватывает мою руку и обезвреживает детонатор, они боятся, что я сделаю Это. Несколько секунд я тоже этого боюсь.
Потом все заканчивается. Я кутаюсь в чью-то куртку. Где-то готовится снова уснуть лейтенант Прибой. Где-то Каллен собирается открывать новую мастерскую.
“- Мы только что мир спасли, если ты не заметил!” – беззлобно переругиваются Макс и Пес.
Я поеду с ними дальше.
И, если начистоту, мне слишком нравится этот мир, чтобы по-настоящему желать ему смерти.